Ивлин Во
Если вы отправитесь из Дублина в Боллингар с Бродстонского вокзала утренним поездом, то попадете туда через четыре с половиной часа, а если поедете дневным, то проведете в дороге пять часов с четвертью. Боллингар, где есть рынок, расположен в большом и сравнительно густонаселённом округе. По одну сторону городской площади высится протестантская церковь в неоготическом стиле 20-х годов прошлого века, а напротив неё — громадный недостроенный католический собор, зародившийся в той легкомысленной мешанине архитектурных стилей, которая столь мила сердцу благочестивых инородцев. Невзрачные кельтские вывески на магазинах, завершающих ансамбль, начинают вытеснять английские. Магазины эти торгуют одним и тем же, разница лишь в степени ветхости: лавка Муллигана, лавка Фланнигана, магазин Райли — все как один продают висящие гроздьями грубые чернью башмаки, ослизлый сыр из колоний, машинное масло, скобяной и шорный товар; каждый хозяин имеет патент на торговлю элем и портером распивочно и навынос. Памятником освобождению служат развалины казарм с выбитыми стеклами и закопченным до черноты нутром. На зеленом почтовом ящике кто-то дегтем написал: «Римский папа — предатель». Словом, обычный ирландский город.
Флистаун находится в пятнадцати милях от Боллингара и напрямую связан с ним проселком в рытвинах и ухабах, идущим через характерный ирландский край: вдалеке встают окутанные дымкой лиловые холмы, а вдоль ведущей к ним дороги по одну сторону поблескивают меж плывущих клочьев тумана бескрайние болота с редкими грудами торфа, по другую, к северу, тянется вверх косогор, разделенный валами и каменными оградами на невспаханные разной формы поля, на которых боллингарские гончие охотятся особенно удачно. Всё здесь покрыто мхом: он лежит толстым ковром на стенах и валах, зеленым бархатом на бревнах, и так сглаживает контуры, что нельзя понять, где кончается земля и начинается ствол дерева или каменная кладка. Вдоль всего пути от Боллингара тянется вереница беленых хижин и десяток-полтора солидных ферм, но нет там ни одного дворянского дома, потому что до создания Земельной комиссии этот край был собственностью Флисов. Теперь Флистауну принадлежит только приусадебная земля, да и ту сдают соседним фермерам под выпас. В обнесенном забором огороде возделывается лишь несколько грядок, всё остальное пошло прахом — среди сорняков разрослись одичавшие, не приносящие съедобных плодов колючие кусты. Уже десять лет, как теплицы превратились в продуваемые сквозняком остовы. Главные ворота под георгианской аркой всегда заперты на висячий замок, сторожка и домики для прислуги брошены на произвол судьбы, а следы подъездной аллеи с трудом различимы в луговой траве. Чтобы попасть в дом, нужно пройти с полмили до калитки по тропинке, загаженной скотом.
Однако самый дом в то время, о котором мы ведем речь, был в довольно исправном состоянии сравнительно с Боллингар-Хаусом или замком Бойкотов или усадьбой Нод-Холл. Он, конечно, не мог соперничать с имением Гордон-таун, где американка леди Гордон провела электричество, устроила центральное отопление и лифт, или с Мок-Хаусом и Ньюхиллом, которые были сданы в аренду англичанам-охотникам, или с замком Моксток в том виде, какой он приобрел после того, как лорд Моксток женился на девушке не своего круга. Эти четыре дома с их посыпанными гравием ровными дорожками, ванными комнатами и динамо-машинами служили предметом восхищения и насмешек во всей округе. Однако Флистаун, если по-настоящему сравнить его с собственно ирландскими домами Свободного государства, был удивительно удобным для жилья.
Крыша его была цела, а ведь именно крыша определяет, относится ли ирландский сельский дом ко второму или третьему сорту. Если крыша у вас прохудилась, спальни покрываются мхом, на лестнице вырастает папоротник, а в библиотеку забредают коровы, и через несколько лет вам приходится перебираться в маслобойню или в сторожку. Но до тех пор, пока ирландец имеет крышу над головой в буквальном смысле слова, дом его остается его крепостью. Конечно, и во Флистауне были некоторые изъяны, но все кругом считали, что балки продержатся ещё лет двадцать и, безусловно, переживут нынешнюю владелицу.
Мисс Аннабелла Рошфор-Дойл-Флис — под этим полным именем она фигурировала в справочниках, хотя во всей округе её называли Белла Флис, была последней в роду. Флисы и Флейзеры жили поблизости от Боллингара со времен Ричарда де Клера, и ферма со службами расположилась как раз в том месте, где они обитали в окруженном частоколом форте за два столетия до того, как в эти края переселились Бойкоты, Гордоны и Мокстоки. В бильярдной висело родословное древо, составленное и разукрашенное специалистом по генеалогии в девятнадцатом веке, — на древе изображалось, как исконный род Флисов слился со столь же древними Рошфорами и почтенными, хотя и не столь древними, Дойлами. Нынешний дом в экстравагантном стиле был построен в середине восемнадцатого века, когда семья, уже несколько ослабевшая, была всё ещё богата и влиятельна. Было бы утомительно описывать здесь весь ход разорения этой семьи, достаточно сказать только, что её падение не явилось следствием необузданной распущенности. Флисы просто потихоньку нищали, как это бывает со всеми семьями, которые не пытаются преодолевать трудности. В последнем поколении к этому прибавились ещё и некоторые фамильные странности: мать Беллы Флис, урожденная О’Хара из Ньюхилла, со дня свадьбы и до смерти воображала, что она негритянка, а её брат, от которого Белла получила наследство, посвятил себя живописи, причем его привлекала незамысловатая тема убийства, и он успел воспроизвести почти все подобные события в истории человечества, начиная с Юлия Цезаря и кончая генералом Уилсоном. Когда он работал над картиной, изображавшей, как во время беспорядков убивают его самого, на него и в самом деле напали из засады и прикончили ружейным выстрелом на аллее его же собственного поместья.
И вот одним бледным ноябрьским утром, когда мисс Флис сидела под картиной своего брата «Авраам Линкольн в ложе театра» её осенила мысль устроить на рождество званый вечер. Не стоит описывать её внешность подробно, потому что её облик противоречил, пожалуй, многому в её характере. Ей перевалило за восемьдесят; была она неопрятна и краснолица; волосы с проседью свисали на затылке под вязанным конским хвостом, а по щекам спускались редкими растрепанными клочьями; нос у неё был крупный, в синих жилках; взгляд бледно-голубых глаз — пустой и безумный; у неё была весёлая улыбка, и говорила она с заметным ирландским акцентом. Ходила она опираясь на палку, потому что охромела много лет тому назад, когда лошадь, на которой она целый день носилась в сопровождении боллингарских гончих, сбросила её на камни; подвыпивший весельчак-доктор довершил дело, и она уже больше никогда не могла ездить верхом. Она, бывало, добиралась пешком до тех мест под Флистауном, где шла охота с гончими, и громко критиковала действия охотников, но с каждым годом там появлялось всё меньше старых знакомых и всё больше незнакомых лиц.
Они-то знали Беллу, но она их не знала. В округе она стала притчей во языцех, любимым посмешищем.
«Пропал день, — говаривали флистаунцы. — Мы подняли лису, но она сразу ушла. Зато мы видели Беллу. Интересно, сколько ещё старушка протянет, ведь ей уже под девяносто. Отец помнит, как она выезжала на охоту — летела как ветер».
Да и саму Беллу всё больше занимали мысли о приближении смерти. Предыдущей зимой она очень тяжело болела, но в апреле появилась, как всегда, розовощёкая, только двигаться и соображать стала медленнее. Она приказала заботливее ухаживать за могилами отца и брата, а в июне совершила небывалый поступок — пригласила к себе своего наследника, которого до тех пор решительно отказывалась видеть. Это был очень дальний родственник, англичанин по имени Бенкс, живший в Саут-Кенсингтоне и служивший в Музее Виктории и Альберта. Он прибыл к ней в августе и стал посылать всем своим друзьям длинные и презабавные письма, описывающие этот визит, а впоследствии изложил свои впечатления в рассказе для «Спектейтора». Белла невзлюбила его с первого взгляда. Он носил очки в роговой оправе и говорил голосом радиодиктора. Время он тратил главным образом на фотографирование каминных досок и дверных ручек. Однажды он подошёл к Белле, держа в руках стопку найденных в библиотеке книг в переплетах из телячьей кожи.
— Послушайте, вы знали, что у вас есть эти книги? — спросил он.
— Да, — соврала Белла.
— Ведь это первые издания. Должно быть, страшно дорогие.
— Поставьте их на место.
В письме, где он благодарил её за прием и куда вложил несколько сделанных им фотографий, он вновь упомянул эти книги. Это заставило Беллу призадуматься. Почему этому щенку понадобилось лазить повсюду в её доме, да ещё всему назначать цену? Я же ещё не умерла, рассуждала Белла. И чем больше она об этом думала, тем невыносимее становилась для неё мысль, что Арчи Бенкс увезет её книги в Саут-Кенсингтон, снимет каминные доски и, как он уже грозился, напишет эссе о её доме для «Архитектурного обозрения». Она не раз слышала, что книги — вещь ценная. Что ж, у неё в библиотеке уйма книг, и она вовсе не считает, что нажиться на них должен Арчи Бенкс. И она послала письмо дублинскому книготорговцу. Он приехал посмотреть книги и тут же предложил ей тысячу двести фунтов за всю библиотеку или тысячу за те шесть книг, которые привлекли внимание Арчи Бенкса. Белла не была уверена, имеет ли она право сбывать вещи из дому — оптовая распродажа была бы слишком заметна. Поэтому она оставила у себя сборники проповедей и книги по военной истории, составлявшие основную часть библиотеки, а дублинский книготорговец увез первые издания, за которые, в конечном итоге, выручил меньше, чем заплатил за них, Белла же встретила зиму с тысячей фунтов в кармане.
Вот тут-то ей и пришло в голову устроить званый вечер. На рождество в Боллингаре всегда давали по нескольку балов, но за последние годы Беллу ни разу на них не приглашали, одни — потому, что никогда раньше с ней не знались, другие — потому, что не думали, что она пожелает прийти, третьи потому, что понятия не имели, как вести себя с ней, если она придёт. А она как раз любила ходить в гости. Ей нравилось сидеть за ужином в шумной комнате, слушать танцевальную музыку и болтать о том, какая из девушек красивее и кто за кем ухаживает, любила она и выпить, и ей было приято, что блюда подают лакеи в красных камзолах. И хотя она старалась утешить себя, с презрением припоминая родословную хозяйки дома, ей бывало очень досадно, когда она узнавала, что где-то по соседству дают званый вечер, а её туда не пригласили.
Вот так и случилось, что, сидя под портретом Авраама Линкольна с газетой в руках и пристально глядя на холмы, возвышающиеся за оголенными деревьями парка, Белла вдруг надумала созвать гостей. В тот же миг она встала и заковыляла через комнату, чтобы позвонить в колокольчик. Немедленно у неё в будуаре появился дворецкий. На нём был фартук из зеленого сукна, в котором он чистил серебро, а в руке он нёс предназначенную для этой работы щетку, чтобы подчеркнуть, сколь несвоевременно его вызвали.
— Неужто это вы звонили? — спросил он.
— Я, а кто ж ещё?
— А я вот с серебром вожусь.
— Райли, — сказала Белла в несколько приподнятом тоне, — я намерена дать бал на рождество.
— Да ну! — произнес дворецкий. — Что это вам захотелось потанцевать, в ваши-то годы?
Но когда Белла в общих чертах изложила свой план, в глазах Райли блеснуло одобрение.
— Такого бала не было у нас в округе лет двадцать пять. Он обойдется в целое состояние.
— Он обойдется в тысячу фунтов, — гордо ответила Белла.
Подготовка велась, разумеется, на широкую ногу. В деревне наняли семь новых слуг и поручили им выбить пыль, навести повсюду порядок и чистоту, вычистить мебель и вытряхнуть ковры. Их трудолюбие породило новые проблемы: давно пересохшая гипсовая лепнина осыпалась под метёлками из перьев, источенные червями половицы красного дерева поднимались вместе с гвоздями, державшими ковры, в большой гостиной за буфетом обнажилась кирпичная кладка. Затем в дом нахлынула волна маляров, обойщиков и водопроводчиков; в пылу вдохновения Белла распорядилась освежить позолоту на карнизах и на капителях колонн в зале; в окна вставили новые стёкла, выскочившие прутья перил вернули в зияющие пазы, а лестничную ковровую дорожку передвинули так, чтобы её истрепанные края были менее заметны.
Белла работала без устали: она сновала между гостиной и залом, семенила по длинной галерее и вверх по лестнице, вразумляя нанятых слуг, помогая передвигать легкую мебель, а когда наступило нужное время, заскользила по гостиной, стирая мыльным камнем жирные пятна с половиц красного дерева. Она вытащила серебро из сундуков в мезонине, обнаружила давно забытые фарфоровые сервизы, спустилась с Райли в подвалы, чтобы подсчитать немногочисленные бутылки теперь уже выдохшегося и прокисшего шампанского. А по вечерам, когда измученные работники уходили, чтобы предаться своему незамысловатому отдыху, Белла листала поварённые книги и до глубокой ночи сравнивала прейскуранты конкурирующих гастрономических магазинов, сочиняла длинные и подробные письма к антрепренерам, ведающим оркестрами, и, что было самым главным, составляла список гостей, вписывая их имена в пригласительные билеты, лежавшие высокими стопками на ее секретере.
В Ирландии с расстоянием не считаются. Люди охотно едут три часа в автомобиле, чтобы нанести послеобеденный визит, а уж ради столь замечательного бала никакое путешествие не покажется слишком долгим. Белла с трудом составила свой список, пользуясь справочниками, более свежими сведениями Райли о светских делах и собственной внезапно ожившей памятью. С наслаждением переписывала она твёрдым детским почерком имена приглашённых на карточки, а адреса — на конверты. Эта работа заняла у неё несколько долгих вечеров. Многие из тех, чьи имена были написаны на конвертах, давно умерли или были прикованы к постели, другие, кого она видела ещё детьми, дотянули до преклонных лет в отдаленных уголках земного шара. От многих домов, куда она намеревалась послать приглашения, сгоревших во время беспорядков и так и не восстановленных, остались лишь почерневшие каркасы, в других, как говорилось, «никто не живёт, одни только фермеры». Наконец, еле уложившись в срок, она написала адрес на последнем конверте. Последняя марка приклеена, и она, позже чем обычно, встала из-за стола. Руки и ноги у неё затекли, в глазах роились блестящие точки, язык был покрыт клеем почтового ведомства Ирландского свободного государства. Она ощущала лёгкое головокружение, но в этот раз заперла стол с чувством, что самая ответственная часть работы по приему гостей завершена. Из списка было сделано несколько примечательных и обдуманных изъятий.
— Что это за слухи о званом вечере у Беллы? — спросила леди Гордон у леди Моксток. — Я приглашения не получала.
— Я тоже. Надеюсь, старушенция не забыла обо мне. Я непременно пойду. Никогда не бывала у неё в доме. Думаю, там есть милые вещицы.
С истинно английской сдержанностью леди, муж которой арендовал Мок-Холл, сделала вид, что ничего не знает о предстоящем в Флистауне званом вечере.
* * *
В оставшиеся до события дни Белла сосредоточила внимание на своей внешности. Последние годы она почти не обновляла гардероба, а дублинский портной, клиенткой которого она была в прежние времена, закрыл свою мастерскую. Минуту-другую она тешилась бредовой мыслью отправиться в Лондон, а может, и в Париж, и лишь недостаток времени заставил её от этого отказаться. В конце концов она обнаружила подходящий магазин и купила там ослепительное платье из малинового атласа, а в придачу длинные белые перчатки и атласные туфли. Среди своих драгоценностей она, увы! — не нашла диадемы, но зато откопала множество блестящих, не отличимых друг от друга викторианских колец, несколько цепочек и медальонов, жемчужные броши, бирюзовые серьги и гранатовое ожерелье. Из Дублина она вызвала парикмахера.
В день бала она проснулась рано, её слегка лихорадило от нервного возбуждения. Пока к ней не зашли, она ворочалась в кровати с боку на бок, неустанно обдумывая каждую деталь подготовки к празднику. До полудня она была поглощена тем, что наблюдала, как расставляют канделябры с сотнями свечей и вешают три огромных люстры из уотерфордского хрусталя в танцевальном зале и в комнате для ужина; она следила, как на столах раскладывают серебро, расставляют бокалы и рюмки, а около буфета водружают массивные ведерки со льдом; она помогла украсить лестницу и залу хризантемами. Белла даже не позавтракала в тот день, хотя Райли соблазнял её кусочками деликатесов, уже полученных от поставщика. Она почувствовала слабость и прилегла, но вскоре вскочила, чтобы собственными руками пришить пуговицы с гербами к ливреям временно нанятых слуг.
Гости были приглашены к восьми. Белла беспокоилась, не слишком ли это рано, она слышала, что званые вечера начинаются теперь позднее, но вторая половина дня тянулась столь невыносимо медленно, что она, когда густые сумерки уже окутывали дом, порадовалась, что сократила это изнуряющее ожидание.
В шесть часов она поднялась наверх, чтобы одеться. Парикмахер с саквояжем, полным щипцов и расчесок, уже ждал её. Он расчесал и завил ей волосы, взбил их и вообще возился с ними, пока они не легли надлежащим образом и не стали выглядеть гораздо пышнее, чем обычно. Она надела все свои драгоценности и, стоя у себя в комнате перед большим вертящимся зеркалом, даже рот открыла от изумления. Потом она заковыляла вниз по лестнице.
В сиянии свечей дом был великолепен. Всё было на месте — оркестр, двенадцать наемных лакеев, Райли в бриджах и черных шелковых чулках.
Пробило восемь. Белла ждала. Никто не пришёл.
На верхней площадке лестницы она опустилась на позолоченный стул, вперив взгляд тусклых голубых глаз в пустоту. Лакеи понимающе перемигивались друг с другом в зале, гардеробе и гостиной. «И чего эта старушка ждет? Всё равно до десяти никто не закончит обеда».
Слуги, с фонарями встречавшие гостей на улице, постукивали ногой о ногу и растирали замерзшие руки.
* * *
В половине первого Белла поднялась со стула. На её лице нельзя было прочесть, о чем она думает.
— Райли, я, пожалуй, поужинаю. Мне что-то не по себе.
Прихрамывая, она медленно двинулась к столовой.
— Дайте мне фаршированной куропатки и вина. Велите оркестру играть.
По дому понеслись звуки вальса «Голубой Дунай». Белла одобрительно улыбалась и покачивала головой в такт музыке.
— Райли, я и впрямь ужасно голодна, ведь я весь день ничего не ела. Дайте мне ещё куропатки и шампанского.
Райли подавал роскошный ужин своей госпоже, одиноко сидевшей в окружении свечей и наемных лакеев. Она смаковала каждый кусочек. Наконец она встала из-за стола.
— Наверное, произошла какая-то ошибка. Видимо, никто не придет. Какая досада — после всех наших хлопот! Скажите музыкантам, чтобы шли домой.
Но как раз когда она выходила из столовой, в холле поднялась суета. Появились гости. С неистовой решимостью Белла рванулась вверх по лестнице. Во что бы то ни стало, она доберется до верхней площадки раньше, чем доложат о приходе гостей. Одна рука на перилах, вторая опирается на палку, сердце выскакивает из груди, вверх, вверх, через две ступеньки! И вот она стоит на верхней площадке, повернувшись лицом к гостям. Перед глазами плывет туман, в ушах звенит. Она с трудом перевела дыхание, но всё-таки смутно различила, как появились четыре фигуры, увидела, как их встречает Райли, и услышала, как он докладывает:
— Лорд и леди Моксток. Сэр Самюел и леди Гордон.
Внезапно окружавший её туман рассеялся, и Белла увидела на ступеньках двух женщин, которых она не приглашала, — леди Моксток, дочь обойщика, и леди Гордон, американку. Она вся напряглась и уставилась на них пустыми голубыми глазами.
— Не рассчитывала удостоиться столь высокой чести, — сказала она. — Простите, но я не могу принять вас.
Мокстоки и Гордоны окаменели: они видели безумные голубые глаза хозяйки дома, её малиновое платье, танцевальный зал позади неё, казавшийся гигантским в своей пустоте; они слышали музыку, отзывавшуюся эхом в пустом зале. Воздух был напоен ароматом хризантем. Но вдруг напряженность и неестественность этой сцены рассеялись — мисс Флис села и, протянув руки к дворецкому, промолвила:
— Я не совсем понимаю, что здесь происходит.
* * *
Райли и двое нанятых лакеев перенесли старуху на кушетку. Она успела сказать лишь несколько слов. Её сознанием владел всё тот же предмет.
— Я их не звала, этих двоих… а другие не пришли…
На следующий день она умерла.
* * *
Мистер Бенкс прибыл на похороны и провел неделю, разбирая её вещи. У неё в секретере он, среди прочего, обнаружил в конвертах с марками и адресами неотправленные приглашения на бал.
