Как же прекрасно, скажу я вам, что в этом переменчивом мире есть хоть что-то стабильное! :).
На презентации «Эфиопии» в Харькове, когда Жадан отвечал на традиционный вопрос насчет матов в творчестве, обнаружилась концептуальная вещь: в этих текстах нецензурной лексики нет вообще и очевидно именно эту книгу (иронический смайлик) можно посоветовать читать детям. Ирония иронией, но нельзя не отметить, что поэтика «Эфиопии» отмечена то ли чисто детским постмодернистским азартом игры, то ли библейским призывом «будьте как дети», то ли обращением к ребенку, который живет в душе каждого взрослого…
Дети появляются на страницах «Эфиопии» – иногда искренние и наивные, как в поэзии «Каменщики»: «Дети останавливаются, задирают головы, рассматривают картонку неба, на солнце сгоревшую, мечтают стать малярами с железными горлами, и иметь полные карманы солнечной пыли» (с. 34), но в основном – искренние и жестокие (как в поэзии «Пиноккио», где мальчик «добивает» свои игрушки, или в саркастическом «Военкомате» с его почти хрестоматийным «мама, я дебил»). Они стоят на пороге жизни, на нулевой точке отсчета и выбирают для себя путь: «Дети рабочих, которые живут в спальных районах, сходятся на пустырях за черными теплотрассами и каждый вечер играют от обороны, вытаптывая траву китайскими адидасами. Каждый из них хотел бы стать нормальным боксером, и подписать контракт на бои где-нибудь в штатах…» (с. 23).
Собственно, структура книги как раз и подчеркивает оппозицию двух жизненных выборов: «Кочегары» и «Поэты», идеальная общность и общественная структура – эти антиномии остаются основоположными для мифопоэтики Жадана.
Вторая часть книги («Поэты») показывает нам «правильный» мир, где пишут свои хорошие стихи и некрологи еще живому Евтушенко хорошие молодые поэты, творят свои шедевры правильные писатели («и в тексте первого румянились помидоры. А в тексте второго птицы клекотали в вышине» (с. 71)), а поминки маститого поэта («в детстве мы читали его книжки, возможно, потому и выросли такими злыми» (с. 73) заканчиваются банальным мордобоем.
Этот мир лишен смысла – и вкуса, чему наглядной иллюстрацией служат кощунственные признания лирического героя: «Мне что хлеб, что прибрежные камни – все с привкусом тирсы, все с привкусом тлена. Мне теперь без разницы – что дары господни, Что столовские помои» (с. 65). Собственно, иначе и быть не могло в этом насквозь фальшивом пост-, пост-, пост- мире, и добрый сказочник Жадан не забывает по-детски позлорадствовать, весело раздавая наказания: хороший поэт обосрется кефиром, а птицы второго писателя насрут на помидоры первого :).
Впрочем, мудрый сказочник Жадан не идеализирует и своих маленьких героев – из этих трогательных и жестоких детей из рабочих кварталов и ночных притонов завтра могут вырасти «псы социальной инфраструктуры»: «…и в их цепком медленном разговоре, в их жестоких детских сердцах столько злобы и столько любви, будто спокойствия в мертвецах… Может, невидимые и призрачные, в тумане, который плывет вверх, солдатами только что сформированных армий они еще станут под знамена… И самые храбрые в их отрядах, те, что хмуро молчат на ходу, еще будут вешать на балконах гадалок, шулеров и циркачей» (с. 26).
Принимая это как данность, Жадан остается верным себе «адвокатом трансвеститов» – он утешает, поддерживает, проповедует и обещает награду тем, кто остался верным общности маргиналов: «Тот, кто говорит о смерти и времени, говорит все наоборот. Я знал в лицо каждого из вас, лузеры и пьяницы. Я слышал, какой никотиновый хрип вам ломал голоса. Кто вспомнит сегодня еще те сумасшедшие часы, … когда вы шли в золотой мгле, в тени хидников – юные оборванные короли борделей и кабаков» (с. 40).
Собственно, функция поэта – «последнего стойкого коммунара алкогольных коммун» – как раз и состоит во-первых, в припоминании прошлого, чтобы сохранить коллективную память, и прозрении будущего. Поэзии первой части книги («Кочегары») – это вечерние сказки для детей и мифоэпос для взрослых. Иллюстрируя возможность выбора, Жадан сознательно проигрывает различные сюжеты с придуманными героями, и главным при этом для него становится самый логичный финал любого сюжета – смерть.
Она догоняет почтальона из Амстердама, который замерзает на сорок пятом километре по пути до Стаханова, сопровождает в нелегком пути наркокурьера, медленно убивает успешного коммерсанта. «Смерть моряка речного флота спрятана в прибрежной глине», – рассказывает автор, и это не отпугивает маленьких слушателей, а заставляет в унисон с лирическим героем восклицать: «И я когда-то стану простым китобоем, и запишусь на норвежскую посудину» (с. 17).
Поэтизация смерти, присущая всем мифосистемам, набирает в «Эфиопии» мощных оборотов: «И я хотел бы в конце жизни купиться на этот сладки обман, прежде чем отчалить без возврата, прежде чем нырнуть в чертов туман. Сидеть и пить свое вино. Смотреть смерти в простое лицо с друзьями, которые все знают давно, знают, но не говорят об этом» (с. 20). Этот восхищенный пафос умирания напоминает торжественное эсхатологическое ожидание в ранних христианских общинах: «Уже совсем скоро Господь позовет нас всех, повернет океанские потоки, погонит нас во тьму», – свидетельствует лирический герой, и его уверенность притягивает и завораживает. Все художественные средства поэта работают на его идеал: в отличие от имперсонального, сухого «правильного» мира в мире кочегаров и китобоев все живое, дышащее, наполнено красками, звуками и ощущениями. У маленьких слушателей не остается выбора, ведь они тоже хотят стать участниками этого действа: «Ты долго держался за наши места, за эти горячие пески… но и ты решился тоже уйти навсегда с красных выгоревших берегов сквозь тайные ходы. Это вера, которая тебя охватывает, помогла дойти, собирая в черных ночных портах ватаги таких, как ты».
Путешествие по морю, традиционно ассоциирующееся с переходом из мира живых в мир мертвых, – главная метафора книги, а загадочное название «Эфиопия», очевидно, связывается тут с топосом земли обетованной, рая для всех, кто рискнул и отправился в этот трип: «Там пение матросов плывет вверх, и между ними песня твоя, и подняв зеленые свои знамена, лежит Эфиопия. И каждому, кто попал туда, кто, в конце концов, не потонул, вдосталь будет хлеба и воды, сахара и табака» (с. 22).
Движение к сакральной цели закончено. Завершилась игра в интертекстуальную цитацию, художественный эксперимент с сюжетами и образами. Мифопоэтическая система Жадана, как всегда, целостна и органична. И как же прекрасно, скажу я вам, что в этом переменчивом мире есть хоть что-то стабильное! :).
Сергей Жадан. Эфиопия. – Харков: Фолио, 2009.
