Осенью прошлого года Верховная Рада приняла закон, согласно которому каждый украинский военный, принимавший непосредственное участие в боевых действиях на востоке страны, обязан по возвращении домой бесплатно пройти курс психологической реабилитации в одном из государственных центров. Идея — правильная. Только далеко не всегда действенная.
Главная причина этого — отсутствие у бойцов доверия к гражданским психологам. «У человека военного психолог ассоциируется только с болезнью. А я не больной, меня лечить не нужно», — объясняет ход мыслей многих ветеранов Олег Обернихин.
Сам он — афганец и ветеран войны на Донбассе. В рядах сформированной в Харькове роты «Східний корпус» он почти полтора года провёл в зоне АТО. Вместе с другими шёл в бой, а по возвращении в расположение сменял оружие на блокнот и работал с ребятами в качестве военного психолога. Помогал адаптироваться к реалиям войны, справляться с паническими атаками, переживать потерю товарищей.
Вернувшись домой, он не оставил это дело — теперь Олег возглавляет в Харькове Центр развития «Сердце воина» и помогает тем, кто уже отвоевал, заново адаптироваться теперь уже к мирной реальности.
Работа центра строится на двух главных принципах: первый здесь называют «равный-равному» — с ветеранами работают такие же, как они сами, ветераны, а второй состоит в том, что здесь никто никого не лечит — лишь поддерживают, помогают осознать и принять изменения в себе и найти себе новому новое место в жизни.
О том, как война изменила его самого, почему волна разводов и всплеск алкоголизма в стране — это ожидаемое её последствие, и как спасти от него своих близких, Олег Обернихин рассказал «МедиаПорту».
«О том, что я — афганец, старался умолчать»
Мне 48 лет, и это уже вторая моя война.
В 19, сразу после учебки, я попал «за речку» — в Афганистан. Хотя по документам числился в пограничных войсках, и даже родители не знали, где я на самом деле. Служил водителем БТР на небольшой заставе. Обычная солдатская работа: сопровождение и защита наших колонн. И вот эту рутину солдатскую было вынести тяжелее всего — жара, вши и постоянное напряжение в ожидании.
Прошло уже почти тридцать лет, а я всё ещё помню, как пахнет смерть. Помню, как-то духи сбили наш разведывательный вертолёт, и несколько офицеров поехали на место падения, чтобы обменять какое-то оружие на тела наших ребят. А привезли три обугленных куска. Мне почему-то вспоминается, что в этой обгорелой массе я заметил остатки обычных наручных часов.
Я и сам боялся умереть. Не только там, в Афганистане, но и многие года после возвращения, этот страх и эта тревога как будто всё время стояли у меня за спиной.
Я отслужил год и 7 месяцев. Потом мне выдали зелёную форму пограничника и отправили домой.
Получил два образования (актёрское мастерство и режиссура) и стал работать в театре в Донецке. Пережил два развода и семь лет алкоголизма. Уже теперь я знаю, что во многом всё это — последствия военного опыта. Но тогда не понимал, а значит — не мог изменить.
Теперь мне очевидно, что я боялся и не хотел проживать собственную жизнь, потому что часто думал: почему я жив, а они — мои товарищи — погибли? Они же могли прожить жизнь лучшую, чем та, которую проживаю я? И я прятался от этих мыслей в алкоголе. Всё это было красиво: за кулисами театра с такими же актёрами-алкашами мы пили под стихи Мандельштама, Цветаевой, Ахматовой, играли на гитарах, пели песни. И так каждый вечер. Все закончилось тем, что довольно продолжительное время каждый вечер на одного человека уходила бутылка водки. Вот тогда я понял, что это — край. И ушёл из театра.
А ещё после войны я стал страшным фаталистом: всё, что вокруг есть и будет, — всё плохо. Перестал доверять людям и привязываться к ним. А зачем? Ведь они всё равно умрут, думал я. Тогда, в Афганистане, для меня было большим открытием, что люди умирают. Не просто — бабушка какая-то далекая умерла, а вот молодой парень, твой сверстник, вы сидите с ним рядом на броне, а в следующую секунду он уже умирает на твоих глазах. И умирает очень страшно. Это сразу поставило во мне очень сильный барьер для дружбы.
То же самое я теперь встретил, когда работал с ребятами из Дебальцево. Один волонтёр — Народный Герой Украины, который много раз привозил гуманитарку на блокпосты — рассказывал, что многие бойцы хотели с ним подружиться, а он сознательно держался ото всех на расстоянии. Просто раньше он успел подружиться с ребятами из одного батальона, а потом собственными глазами видел, как многие из них умирали.
После того, как я ушёл из театра, я вернулся в Харьков, стал заниматься бизнесом, а ещё через несколько лет организовал в одном из интернатов для сирот такой себе центр творчества: там были музыкальные, танцевальные, театральный кружки, спортивные секции. Тогда я вдруг вспомнил, как много лет назад в Афганистане я лежал в госпитале с гнойным плевритом и просил бога спасти мне жизнь.
Запущенный в горах насморк перешёл в воспаление легких. Мне было крайне плохо: меня трусило от температуры, всё тело ломило. А там не было никаких особых лекарств. И я слышал, как врачи обсуждали, вырезать мне часть легкого или целиком. Вот тогда я стал мысленно просить бога не дать мне умереть, а взамен обещал, что буду помогать детям-сиротам, онкобольным и всем, кто нуждается. Забыл об этом, а всё-таки исполнил.
И всё же война в Афганистане — это не тот опыт, который я хотел бы в своей жизни испытать. Среди своих, может быть, мне где-то было и удобно сказать, мол «я — афганец», а вот, скажем, когда на работу устраивался, старался об этом умолчать. Помню, как одна женщина на собеседовании прямо отшатнулась от меня, когда прочла в военном билете, что я участник боевых действий.
И всё-таки этот опыт в моей жизни был, и я должен был справиться с его последствиями.
«Когда начнут стрелять — пой»
В 40 лет я получил своё третье образование — стал психологом. Когда начинал работать с детьми, я чувствовал, что мне не хватает знаний, и пошёл учиться. Это было очень правильно. Человек в 20 лет не может быть хорошим психологом — у него нет достаточного жизненного опыта. Чтобы помогать людям закрывать двери их внутренних проблем, нужно для начала разобраться с собственными.
Последние двери моих пост-афганских переживаний я закрыл с началом войны на Донбассе. В Советском Союзе нас не учили думать о том, что и для чего мы делаем. Надо — значит надо. Теперь, когда я вижу, как русские заходят на нашу землю, я вспоминаю, как мы заходили в Афганистан, а как местные жители спрашивали: «Что же вы делаете на нашей земле?». Мы не понимали, мы играли — в ордена и медали.
Советское общество было несовершенное — мы все были травмированы той системой, в которой человеческая жизнь ничего не стоила. Теперь я и многие другие ребята видим свою ценность в том, чтобы защищать границы нашего государства.
Весной 2014-го я уже понимал, что будет война, и предполагал, что Харьков может быть захвачен. Поэтому, когда увидел в интернете объявление о наборе патриотов в группу, условно говоря, партизан, я сразу записался. Так образовалось общественное движение «Східний корпус», которое позже стало ротой спецназначения при МВД.
В августе мы попали на передовую, в сектор «М». Вот тут-то мне и пригодились и военный опыт, и образование психолога. Я служил обычным бойцом и в то же время был штатным психологом. В жару, в дождь, в снег ходил в наряды, как и все. А после брал свой блокнотик, мы садились с ребятами и говорили.
Когда человек попадает в зону боевых действий, у него меняется психологическое состояние — мобилизуется, так сказать. Но происходит это не за одну секунду. Необходима как минимум неделя-полторы, чтобы понять свой страх, свою агрессию, усталость и перенапряжение. Даже если солдат просто в окопе сидит — это всё равно тяжело. Плюс там минимальные бытовые условия: воды может не быть; не можешь сам помыться, и вокруг все начинают, мягко говоря, пахнуть; завтрак пропустил — а его уже мухи обсели, можешь отравиться. Это утомляет. Особенно, если не знаешь, когда всё это кончится.
И в бою, конечно, — состояние сознания, незнакомое человеку раньше. Случаются панические атаки. И нужно знать, что в таких случаях делать. Есть специальные окопные техники. Они элементарные и бесполезные в мирное время. Но когда рядом начнут стрелять, сработают. Например, садимся и начинаем петь. Это помогает переключить психику.
Были ситуации, когда к нам стали по ночам заходить ДРГ (диверсионно-разведывательные группы — ред.) противника. Около нас был брод через реку. Нам говорили, что там всё заминировано, но они ходили. Это, конечно, нас всех держало в жутком напряжении. И вот некоторые офицеры начинали истерить. Паникёрство поднимали. Мы провели срочную встречу с офицерами и сержантами. Было непросто всё это проговорить, но очень нужно. Объяснял, что не нужно накручивать ребят, а лучше больше их информировать о том, что, как и где, чтобы они не чувствовали «зрады». Это встреча впоследствии изменила подход к планированию нарядов.
Задача психолога в тот момент была — показать другим себя со стороны. На войне люди становятся очень уязвимыми — конфликты могут возникать на ровном месте.
Но ещё тяжелее становится по возвращении с войны домой.
«Дело в моем чувстве безопасности. И это навсегда»
Я закончил службу в январе 2016-го по состоянию здоровья. И стал часто думать о месте, где бы я мог встречаться с бойцами, которые продолжали обращаться ко мне за помощью, советом, поддержкой. Вскоре познакомился с Ромой (Роман Торговицкий, основатель проекта Wounded Warrior Ukraine — ред.). Их проект как раз работает с бойцами по принципу «равный-равному», что мне было близко. Я сам прошёл их тренинги, и мы стали сотрудничать.
В мае был открыт наш Центр развития «Серце воїна», где теперь мы работаем с демобилизованными бойцами, волонтёрами, членами семей военных. Наши двери открыты для всех: мам, жён, детей, родителей. Мы не хотим использовать слово «реабилитация» — оно сложно работает. Но делаем акцент именно на развитии. У нас все на равных: хочешь ты провести тренинг — пожалуйста, учись-проводи.
Наш центр находится в помещении, которое принадлежит церкви, но никакого религиозного подтекста в нашей деятельности нет. Просто так случилось, что неравнодушные к проблеме люди были готовы нас туда пустить.
Думаю, такая работа — по реинтеграции ветеранов — будет необходима ещё лет 50 с момента окончания войны. Ведь за каждым военным, который сидел, сидит и ещё будет сидеть в окопе, стоят его мать, жена, дети. То есть за каждым бойцом — как минимум три человека, которые каждый день включали телевизор и думали, что вот этот снаряд или тот пулемёт бьют прямо в сердце их любимого человека. Военный ведь занят службой и знает, когда есть опасность для его жизни, а когда ситуация поспокойнее. Те же, кто дома, они этого не знают.
И всё это напряжение рано или поздно выльется в конфликты и проблемы. Нас ещё ждёт волна разводов, всплеск алкоголизма и наркомании — это исторический опыт. Потому что на фронте человек находится в очень агрессивной среде: его основная задача там — выживать. И вот он возвращается домой и продолжает «выживать» как муж, как отец… Вы только представьте это. Какими методами он будет пользоваться? Агрессией, в первую очередь. А значит, нужно заново учиться быть отцом, мужем.
Война изменяет каждого. А мы думаем, что всё будет как раньше: сядем, пельменей поедим на ужин и будет хорошо. Но он, может быть, уже не хочет пельменей, а хочет макарон! Жена говорит: пойдем погуляем, а он не хочет. И вот она пилит его и пилит, вместо того, чтобы попытаться понять — ему хорошо дома, потому что тут границы его безопасного места. Жене также нужно учиться быть женой человеку, вернувшемуся с войны.
Моя жена тоже приходила на тренинг, и там я впервые услышал от неё важные вещи: что с тех пор, как началась война, она боится ездить в общественном транспорте, например. Ещё она говорила, что только теперь поняла, почему я прошу её не хлопать дверьми или, скажем, не выходить из-за угла. Для нас важно было проговорить эти моменты и понять друг друга.
У нас была одна крайне неприятная ситуация. Мы поехали к моим родителям и остались у них ночевать. Я пошёл спать раньше. И если дома жена обычно подходит к кровати сбоку, то тут ей пришлось ложиться со стороны ног. А я так спал в блиндаже: ногами ко входу, на груди пистолет, под боком автомат. И вот она хотела лечь, приподняла одеяло, а дальше — не помню как, но она получила три удара: в лицо, в плечо и в бедро. Я только помню, как она падает с кровати, и потом я вижу её огромные глаза. Чувствовал себя монстром.
Мы много говорили об этом после: «Дело не в том, что я тебя не люблю. Дело в моём чувстве безопасности. И это навсегда». Если семья не хочет учиться, её ждёт очень нелёгкое будущее.
Именно потому наш Центр открыт для семей. И встречи там не ограничиваются только лишь психологическими тренингами. Мы планируем занятия по английскому, хотим открыть студию танго, живописи. Чтобы ветераны могли искать в себе новые грани и развиваться. А между тем, когда ты имеешь возможность не на кушетке в кабинете, а где-то за чаем между занятиями пообщаться с психологом — это работает гораздо эффективнее. Ну и решиться стать участником тренинга гораздо легче, когда этот самый тренинг проходит в знакомом помещении и с людьми, которым ты уже начал доверять.
Автор: Маричка Паплаускайте
