Мне очень грустно. Не оттого, что Гуэрра умер: ему было за девяносто; я не знаю, что испытывает человек в таком возрасте по отношению к своей физической жизни. К своему буквально бренному уже телу и к этому буквально уже постылому миру. Думаю, что-то не очень хорошее.
Мне грустно из-за себя. Ему уже или хорошо, или всё равно. А мне без него — плохо. Он — там, а я всё ещё здесь, в бренном, и без него.
У меня был собственный Гуэрра — улыбчивый старик, не городской, но всемирный сумасшедший. Который не жил для мира (хотя он жил для мира), не был знаком эпохи (хотя он был), не спасал, не помогал, не украшал, не строил, не писал и не рисовал — хотя всё это тоже да.
Он просто был больше, чем мир, для которого он всего этого не делал. Благодарный мир тыщу раз награждал его, в конце концов, наделил даже должностью министра красоты — что ему? Он был Гуэррой до этого и не перестал быть после.
Наверное, можно сказать, что солнце греет меня. Но ведь оно этого не делает. Даже когда я под ним, весенним, греюсь. Максимум, что можно без глупой самонадеянности утверждать, — что оно есть и что мне от него тепло.
Это и было для меня самым важным в существовании Тони Гуэрры. В одном и том же мире жил я — и невероятно добрый, щедрый, сумасшедший старик. Почему он делал то, что он делал, — мне не объять. Но нам с миром было тепло от него.
Теперь его нет. Мир не стал злее, но часть добра из него ушла — Тонино унёс.
Так я, наверное, не отпущу его. Мир его увековечит — так, как он это умеет. А я — просто оставлю себе.
Но — грустно...
