Евлалия Кадмина. Знаменитая актриса

Так вот, Кадмина. Родилась в Калуге в 1851 году. Её отец был купцом, а мать — цыганкой. Брак по тем временам сенсационный. Характер у Евлалии с самого детства был непростой, насколько можно судить о нём через полтора столетия, ребёнок был замкнутым и одиноким. Но с того же самого детства девочка пела.

Отец Евлалии Павел Максимович Кадмин устроил 12-летнюю дочь в Елизаветинский институт в Санкт-Петербурге. Основной целью этого заведения с самого его основания было не столько обучить своих курсисток, сколько дисциплинировать их (чего стоит его первое название «Дом трудолюбия»). Но Кадмину, надо отдать ей должное, дисциплинировать не удалось. Но это выяснится позже.

А пока вниманию моего внимательного читателя предлагаю 1870 год. В нём студентка Кадмина выступает на очередном институтском концерте для гостей. Нечто вроде нынешних школьных утренников к Дню Победы. Евлалия там регулярно пела. Но именно в этот раз на концерт пришёл великий и уже в те времена признанный и широко известный пианист, директор московской консерватории Николай Григорьевич Рубинштейн. Дальше я прямо цитирую источник. «Поражённый пением Евлалии, он убедил её непременно посвятить себя музыке и стать певицей». И вот тут мы дошли до сути: КАК должна была петь 17-летняя девочка, чтобы видавший виды, известный от Москвы до Парижа пианист, директор им же четыре года назад созданной Московской консерватории взялся ее в чем-то убеждать? Отож.

1870-й год для Кадминой был тяжёлым. Умер отец. Они с матерью остались совсем без денег. И что было бы, если бы не Рубинштейн. В том же году он устроил Кадмину в консерваторию по классу пения и даже выбил ей стипендию. С этого момента её жизнь целиком была посвящена искусству.

Извечный вопрос. Откуда берутся великие музыканты? На примере Кадминой это очень хорошо видно. Вот взять того же Рубинштейна, который основал Московскую консерваторию. Четырьмя годами ранее, в 1862 году, первую в империи консерваторию в Петербурге основал его брат Антон Рубинштейн, став основоположником профессионального музыкального образования в России. И из этого можно вывести, что никто не сделал для музыки в России больше, чем обыкновенный купец из Бердичева Григорий Рубинштейн, папа этих двоих, но дело в другом.

Всю это троицу (Рубинштейнов и Кадмину) связывает ещё один человек. Учившийся у Антона Григорьевича, а потом поступивший работать к Николаю Григорьевичу и преподававший Кадминой в Московской консерватории, тогда малоизвестный русский музыкальный педагог Пётр Ильич Чайковский. Тут не захочешь стать великой русской певицей, а деться некуда, при такой-то компании.

Сценический дебют Кадминой состоялся всего через год. 18-летняя Евлалия играет в опере Глюка «Орфей и Эвридика»… Орфея. Вот блистала ли она в консерватории? Наверное. Преподаватели расхваливали её глубокое меццо-сопрано, а Чайковский посвятил ей музыку к сказке Островского «Снегурочка». Несмотря на всё это, консерваторию Кадмина закончила не с золотой, а с серебряной медалью, но тут же поступила в труппу Большого театра. Я же говорю, хорошая компания — это всё, что Вам нужно. Если, конечно, упорство, трудолюбие и невиданный талант у Вас уже есть.

Два года Большого театра, ещё год Мариинского в столице — и успех, успех, успех. Одновременно у Кадминой всё сильнее портится характер. Кажется, она сама это осознаёт и относится не без иронии. Так, в Петербургский период какую-то официальную бумагу она подписывает: «Сумасшедшая Евлалия».

Характер портится, а взлёт продолжается, публика восхищается так, как только могла восхищаться столичная публика середины 19 века. Критики что-то пишут о бархатном меццо-сопрано. А сама Кадмина в феврале 1876 года возвращается из Петербурга в Москву, а ещё через некоторое время уезжает в Италию. Девушка из Калуги. Дочь цыганки и купца средней руки. Ей 22 года. И в Италии её принимают. О, как!

Здесь будет, скажем так, интермедия. Я хочу, чтобы мой увлечённый читатель использовал воображение и представил себе Харьков образца 1880 года. Центр города по большей части вымощен брусчаткой. По пустынным, по нынешним меркам, улицам неспешно движутся конки, трамваи и такие характерные горожане… простите, мещане 19 века. И всё это, конечно, в сепии, с пылью, попавшей на плёнку, с бликами и вспышками, с пощёлкиванием проектора, заглушаемым игрой тапёра.

Краснооктябрьская улица называется Конторской, и на ней находится известнейший в городе публичный дом — теперь это здание принадлежит Академии культуры, конечно. Полтавский шлях уже двести лет существует и почти сто лет называется Екатеринославской улицей, которую горожане проклинают после каждого дождя. Из-за легендарной харьковской грязи даже в школах в межсезонье отменяли занятия, объявляя «грязевые каникулы». Салтовка и Алексеевка как районы города начисто отсутствуют, а вот в центре города мне ясно представляется гуляющий с друзьями сын академика Императорской академии наук, основателя физико-химической науки как таковой и, как потом выяснится, прекрасный представитель своего славного рода, интеллигентный, хорошо воспитанный 18-летний юноша по фамилии Бекетов. Хотя нет, не с друзьями, с дамой. Пусть лучше он будет с юной девушкой.

Вот так живёт город со своей знатью, традициями, тихо, мирно и спокойно, и в него из Киева приезжает не кто иной, как солистка, знаменитейшая (реально знаменитейшая по тем временам) русская певица и актриса Евлалия Павловна Кадмина. И если бы здесь у нас была приличная историческая статья, то надо было бы сказать так: «Харьковская публика не могла себе даже представить, что ей придётся увидеть всего через полтора года». Но я скажу честнее. Харьков театральный в ту пору провинцией не был и так, но Кадмина организовала ему такую светскую встряску, с такой силой передёрнула всё знакомое и ясное, что равнодушных не осталось. Сделала она это, правда, ценой собственной жизни, но прошу своего нетерпеливого читателя всё же не торопить меня с рассказом. Правильная последовательность — залог хорошего впечатления, так что я, не торопясь, продолжу.

В Италии Кадмина живёт два года. За это время она выступает в Милане, Неаполе, Турине и Флоренции. В источнике написано так: «Всюду ей неизменно сопутствует оглушительный успех». А я думаю, лучше будет сказать так: итальянская публика от Кадминой явственно и недвусмысленно фигела.

Там же Евлалия учится петь партии не меццо-сопрано, а сопрано, и их исполнение тешит её самолюбие. И там же она тяжело заболевает, и на этой почве знакомится с врачом Эрнесто Фальконе, с которым у неё вспыхивает роман, и в 1877 году они женятся. А осенью 1878 Кадмина вместе с мужем переезжает обратно в Россию, приняв приглашение работать в Киеве.

Это был расцвет. В Киевском театре Евлалия Павловна купалась в славе и излучала успех в почти опасных для здоровья количествах. На премьере оперы «Аида», в которой она пела, занавес поднимали… Помнит ли мой читатель сам тот момент, когда актёров после спектакля вызывают на поклон? Хороший момент, обоюдно приятный, даже торжественный. А если два раза? Полное, полнейшее признание артистов публикой. Три раза. И то вряд ли кто-нибудь такое видел. Невероятно успешный спектакль, абсолютный восторг. Давайте доведём до абсурда. Четыре раза. Актёров от успеха аж трясёт, режиссёр расплакался и пошёл с суфлёром пить коньяк, а зал гремит, а зал не унимается. Так вот. В Киеве на премьере оперы «Аида», в которой пела Евлалия Кадмина, занавес поднимали 15 раз!!! Круто, да?

Потом, как разрывы бомб, гремели «Фауст» Шарля Гуно, «Гугеноты» Джакомо Мейербера, драматическая роль в постановке пьесы Островского «Гроза». Правда, у этого успеха была и обратная сторона. Ревнивый итальянец Эрнесто Фальконе успех жены и её многочисленных поклонников переносил с большим трудом. После шумных оваций публики в театре — дома муж встречал её шумными скандалами, а Евлалия Павловна по части скандалов и сама была, знаете ли, не подарок. В конце концов, супруги расстались. По некоторым данным, Фальконе даже ударил её. В 1880 году он уехал обратно в Италию, а она приняла решение уехать из Киева. В Харьков.

Здесь Евлалия Павловна Кадмина заключила контракт с Оперным театром (нынешнее здание Областной филармонии). И здесь она снова оказалась в центре внимания публики, внимания, быть может, даже большего, чем когда-либо. Восторженные студенты носили её на руках. Нет, вы не поняли. Буквально. Она жила в гостинице Европейской Павловской площади, ныне площадь Розы Люксембург. И с улицы Рымарской до Павловской площади эти самые студенты с восторгом несли её на руках до самого дома. Но несмотря на всё это, дела у Кадминой обстояли вовсе не безоблачно. Она начала терять голос.

Наталья Котелкова, хормейстер: «Голос — это очень тонкая вещь. Голосовой аппарат включает множество органов, и они должны работать правильно. А Кадмина изначально пела не в сопрано, её переучивали. И на её голосовой аппарат этот диапазон мог лечь как-то неправильно. Она мола зажимать связки или ещё что-то. Профессиональный певец может петь в другом диапазоне, но только если недолго и очень аккуратно, а петь большие и сложные партии в несвойственном голосовому аппарату диапазоне вредно. Это вполне может погубить голос».

Отпев один-единственный сезон, Евлалия Кадмина покидает оперу и начинает играть драматические роли. При этом в личной жизни — зияющая пустота. От этого с характером становится ещё хуже. Она страстно следит за всей публикуемой критикой и ужасно переживает, когда находит хоть малейшие нарекания, однажды даже избивает зонтиком какого-то журналиста. Примерно из того периода до наших дней дошла ещё одна вот такая байка.

Газета «Южный край» за 11 января 1914 года: «„Новости дня“ передают некоторые анекдоты из антрепренёрской деятельности покойного Сетова.

Вот, что между прочим рассказывал Сетов о своих муках с капризами покойной Кадминой.

Однажды дива пела Селику в „Африканке“. Среди спектакля её чем-то рассердили. Вот так рассказывал об этом сам Сетов:

— Зеркало в уборной, — вдребезги. Один башмак — в лицо горничной, другой — в меня, шубу на плечи… и, как была, босиком в трико, вон из театра!.. Я за нею тоже в одном сюртуке!

— Евлалия Павловна! Голубушка! Хоть оперу то допойте, ангельчик…

Не слушает. Выбежала на крыльцо, на снегу стоит:

— Извозчик! Извозчик!

Как нарочно — ни одной канальи. Она через площадь бегом к себе в гостиницу. И я бегу.

— Простудитесь! Пожалейте не себя, так меня — как я буду кончать сезон, если вы заболеете?

Не слушает. Только кричит:

- Неуважение! Ко мне! К Кадминой! Черти! Дьяволы!

Вбежала к себе в номер — прямо к камину, ноги чуть не в самый огонь сунула. Я — бух — на колени.

- Вернитесь, допойте „Африканку“!

- Вон!

- Я оштрафую.

- Сделайте одолжение.

- Я контракт разорву.

- А? Контракт? Вот вам ваш контракт, очень он мне нужен.

Трах! — только клочья полетели.

Битых два часа молил я её, просил, грозил — ничего. А публика ждёт.

Наконец уклонил — вернулась, спела партию до конца…

И что же вы думаете! Ведь какое здоровище было: после этакой беготни по снегу хоть бы закашляла…

Что значит — нервная женщина!»

Кадминой становится всё хуже, а с ней — всё труднее. Как снежный ком, всё нарастает и нарастает — и в какой-то момент с грохотом разбивается, конечно же, о новый роман. На этот раз с молодым харьковским офицером. Роман бурный, настоящий, творческий, с огоньком. 28-летняя Евлалия уходит в него вся, с головой. И всё бы ничего, если бы не этот офицер.

Молодой харьковский офицер, имя которого, к моему глубочайшему удовлетворению, история не сохранила, оказался человеком очень продуманным. «Кадмина, — возможно, рассудил он, — женщина, конечно, хорошая, и все мне, конечно, завидуют, и в любой компании я имею огромное внимание к своей персоне, но надо же подумать и о собственном благосостоянии». Рассудил он так и стал подыскивать себе невесту побогаче, а Кадмину, соответственно, бросил.

О том, что было после этого с Кадминой, я ни писать, ни думать не хочу. Я только очень хочу как-нибудь обозвать этого безымянного офицера. Как-нибудь интеллигентно, но при этом обидно. Позволю себе это чуть позже.

Евлалия Кадмина целиком уходит в работу. Это продолжается какое-то время и заканчивается 4 (16 по старому стилю) ноября 1881 года. В этот день Кадмина играет главную роль в постановке пьесы Островского «Василиса Мелентьевна». Она выходит на сцену и начинает спектакль, а потом замечает в зале своего возлюбленного, того самого харьковского офицера. Этот алчный слабоумный баран припёрся на её спектакль со своей невестой и всё время демонстративно проявлял к будущей жене знаки внимания, насколько это позволяли нравы того времени. Кадмина, эта пусть и импульсивная, но удивительно стойкая женщина, продолжила играть и довела первый акт до конца. Занавес закрывается. Евлалия Кадмина уходит в гримёрку.

Там она берёт стакан воды. Коробку спичек. Отламывает головки спичек. Бросает их в воду. Много. И выпивает залпом. До конца. Выпивает, выходит на сцену и начинает играть второй акт.

Анна Романова, выпускница Харьковского национального медицинского университета: «Фосфор — это вещество, токсичность которого превосходит защитные возможности организма. Он наверняка прожёг ей весь пищеварительный тракт от пищевода до прямой кишки. И умерла она от обширного внутреннего кровотечения. Случись такое сейчас, её бы отвезли в „четвёрку“, в токсикологическое отделение. Промыли бы желудок, поставили бы капельницы с глюкозой, но это вряд ли помогло бы. Фосфор слишком токсичен».

Жёлтый фосфор, которого в тогдашних спичках было очень много, даёт ей время начать играть, но не даёт времени закончить. В одну секунду смертельно побледнев, актриса прямо на глазах у публики теряет сознание. Занавес закрывают, спектакль прекращают, Кадмину увозят домой.

Следующие шесть дней Евлалия находится в своём номере в гостинице «Европейской». Врачи борются с отравлением, но ничего не могут поделать. Жёлтый фосфор неотвратимо разъедает её внутренние органы, ей нечеловечески больно, и ничто не может унять эту боль. На шестой день она умирает. Через два с небольшим месяца после своего двадцать восьмого дня рождения.

Газета «Южный край» за 2 ноября 1881 года: «Сегодня предположен бенефис г-жи Кадминой в оперном театре. Талантливая бенефициантка ставит пьесу Островского „Василиса Мелентьевна“, которая в течение восьми лет не давалась на провинциальных сценах. Испросив разрешение на постановку этой драмы, г-жа Кадмина, как нам сообщают, озаботилась тщательной ея постановкой, потребовавшей значительных затратъ».

Газета «Южный край» за 4 ноября 1881 года: «Состоявшийся 2-го ноября бенефис Е.П. Кадминой привлёк многочисленную публику, которая сверху донизу наполнила театръ; свободными оставалось несколько кресел. Бенефициантка, как и следовало ожидать, вызвала шумныя овации, выразившыяся в массе подношений, громе рукоплесканий и многочисленных вызовах».

Газета «Южный край» за 11 ноября 1881 года: «Русская сцена вообще и Харьковская в особенности понесла невознаградимую утрату: вчера, 10 ноября, в 7 час. 15 м. вечера преждевременно скончалась в полном расцвете дарования артистка Императорских театров Евлалия Павловна Кадмина, находившаяся с начала нынешнего сезона в составе харьковской драматической трупы, а в прошлом сезоне певшая в нашем оперном театре. Живейшими симпатиями харьковской публики артистка пользовалась при жизни, живейшая скорбь провожает её в преждевременную могилу…»

Могила Кадминой сохранилась и находится на 13-м городском кладбище. На ней, помимо дат, всего четыре слова: «Евлалия Кадмина. Знаменитая актриса». Памятничек серый, высокий, активно идущий трещинами. Находится слева от главной аллеи, если дойти примерно до середины, его хорошо видно. К нему для разнообразия можно отнести цветы, никто не будет возражать. Мой занятой читатель не будет этим заниматься, да и я пример пока не подал.

Я вот что думаю. Отличие темпа жизни очень видно по некрологам. Здесь вона как: «живейшая скорбь провожает ее в преждевременную могилу». А мы на что можем рассчитывать? Пол такой-то. Дата рождения такая-то. Был одет в то-то. И писать-то это незачем, и читать некому. Другой ритм. Кроме номеров нужного транспорта, цены на проезд и кода зарплатной карточки, зачем утруждать чем-то своё внимание и память? А тут смотришь в лентах новостей — и на тебе! Людмила Марковна Гурченко умерла. Жаль, как же жаль, Гурченко умерла. И бензин подорожал. И в автобус не влезть. И политики сплошь алчные малоумные животные. И достаточно, пожалуй. А о том, что было 130 лет назад, что и говорить. Какая там Кадмина.

Но о цветах всё-таки стоит подумать. Она при жизни-то к цветам очень сильно привыкла, а после смерти их уж давненько к серому памятнику никто не приносил.